[]
[Половое воспитание]
[Не убивай меня, мамочка!]
[Подружка]
[Образ (Глава Пятая. Фотографии)]
[Прелесть купе]
[Сон - 2]
[Вова]
[Солдатская шлюха]
[Конь и армейский друг]
[Крепостной]
[Шофер]
фото русских мальчиков геев
Вот почему таким страхом было наполнено ее ожидание. Она боялась, не придет ли это вновь- Но нет. Ей было приятно. Эту ночь они провели без сна. А после четвертого или пятого "восхода" она вдруг ощутила какой-то дикий, исступленный приступ боли, но это была какая-то другая боль, она была столь же сильна, но одновременно и ужасно сладостной, хотелось одновременно, чтобы она и кончилась и длилась бесконечно. Ее охватили какие-то спазмы, и она сжала его тело с силой, какой он даже и не подозревал в ней, извивалась и конвульсировала как в бреду: "Еще, еще, дальше...". И наконец, затихла. После она целовала его со слезами счастья. "Как я тебе благодарна. Наконец, наконец я стала женщиной. И я не могу в это поверить. И как это необычайно, как невероятно прекрасно и необычайно, и как несчастны, о, как несчастны те, кому это недоступны, как была несчастна я...". В эту ночь они не заснули, она прошла вся в играх... или работе - как смотреть - и он совершил свой сексуальный подвиг - девять раз за ночь свершив свое "восхождение", и девять раз она принимала его с радостью, и ни разу ей не было противно, и лишь взошедшее над московскими крышами солнце прервало эту игру-работу, напомнив об их обязанностях и совсем другого сорта. И можно представить, с каким видом, хотя и с бессердечно ноющими яичками и с ощущением полнейшей физической опустошенности, ехал он в утреннем подъезде. Как он был горд и счастлив, счастлив двойным, а может даже утысячеренным счастьем - ее и своим...
Секс, а, если быть точнее, сексуальная грязь, рано вошли в его жизнь. Сначала это были похабные анекдоты. О царевнах, русском, цыгане и жиде. Потом появилось слово "котелок" и производные "варить котелок" и "котелочница", про одну молодую воспитательницу говорили, что она "варила котелок" с баянистом. Разговоры подобного сорта были в их детской среде постоянны. И даже клялись они именем Христа, или Ленина, или Сталина, а произнося скороговоркой сакраментальную фразу - "Сучка - менечка - обсос - педерас", и дергали себя за зуб. Что это означало - они не понимали, лишь чувствовали, что это нечто сверхомерзительное и гнусное.
Изгоем их общества был Ленька Хаустов, которого звали "Хвостик" за то, что у него был в конце позвоночника небольшой рудимент, и когда они ложились спать в большой общей спальне, забавой у мальчиков было: "Хвостик, покажи свой хвостик". И тот покорно спускал трусики, обнажал голую попку и демонстрировал свой рудимент, вызывая бурный хохот ребячьего общества. Вкусно, Хуесос-"...
Впрочем, у него было и другое прозвище - "Хуесос" - и нередко кто-нибудь из атаманов их коллектива требовал, чтобы Ленька сосал его половой член, и тот покорно и на виду всех подчинялся этому под гогот и ржание всей спальни: "Не подавись! Вкусно, Хуесос-"...
И еще был один отверженный, он не помнит его настоящего имени, все называли его "Людой", но это было вовсе не женское имя, а просто сокращение от слова "людоед". Его мать была расстреляна в Ленинграде за людоедство. И вот теперь этот кошмар преследовал его, ставя на самую нижнюю ступень в иерархии, и однажды он видел, как три мальчика, которым было самим всего по одиннадцать лет, может чуть больше, по очереди паяли Люду в попку, и ему было омерзительно до ужаса, и сам он при этом охвачен каким-то горением, смысла которого он тогда не понимал еще.
Женщины и секс были и главным мотивом всех разговоров взрослых. Была еще жива война, она еще не отошла в прошлое. Но не о подвигах, геройстве и славе шли разговоры. Солдаты вспоминали и сравнивали достоинства женщин, с которыми столкнула их на дорогах войны похоть солдата. Самыми доступными, по их словам, были венгерки, для тех отдаться за булку хлеба ничего не стоило. Немки были перепуганы и сами клали своих дочерей в их постели, хотя какие у солдата постели, прямо на пол, да и сами ложились по требованию. Про полек же вспоминали с большим уважением. Это были гордые паненки, и хоть они и не брезговали советским солдатом, но много их нашло свою смерть в их постелях. О Польше вообще говорилось без злобы, но как о самом опасном месте, где смерть могла настичь солдата везде - в постели, и на улице, и за бутылкой водки с крестьянином. А еще они вспоминали бордели Запада, и это, кажется, было их самым большим потрясением. И было это время, когда для "ветеранов" еще не устраивали спецмагазинов, а ходили они по вагонам, украшенные орденами и медалями и побираясь на баяне и пением песен "Я встретил его близ Одессы родной", "Я был батальонный разведчик, а он писаришка штабной" и другими, которые он уже забыл, но не пели они "Как хорошо в стране советской жить", не было еще у них и "Дня победы", ибо и что дала им победа, кроме нищеты, горя, унижений и сиблагов-
Но всю грязь, которую скопила в их душах эта гнусная жизнь, изливали они на своих женщин. "Блядь" было почти синонимом женщины. Их любимые и любовницы, матери их детей - все были блядями и шалошовками и ... сколько было еще таких же грязных эпитетов. И еще в детстве он ощущал всю эту грязь, он почувствовал физически эту грязь как коросту на теле, и это же вызывало его обостренный интерес к проблемам секса, чуть ли не с детских лет он искал в литературе сексуальные места, в тайне смакуя и наслаждаясь ими.
Всюду была сексуальная грязь, вся страна, казалось, была залита ею, лишь официально было принято считать, что секса вообще не существует, официально искусство было все в таких белых одеждах ханжества... А реальная жизнь вся была залита этим потайным грязным похабством, как будто вся превратившись в один исписанный сортир.
И он до сих пор помнит в полной отчетливости тот день. Ему только что исполнилось пятнадцать. Кажется, в тот день он сдал последний экзамен. В общежитии было пусто. А он зубрил всю ночь и ужасно хотел спать. Он разделся и лег в постель. Но не спалось. Руки сами непроизвольно залезли под одеяло и рассеянно играли с половым членом. И он вдруг почувствовал, как что-то стало оживляться и накаляться в глубинах его естества, как стала оживать под его руками плоть его полового члена, как движения рук сами приобрели какую-то неизвестную ему ранее осмысленность. Что-то происходило с ним совершенно неизвестное. И вот он уже корчится от неизвестных мук, но уже не может остановиться. Дальше, дальше, быстрей. Все раскалилось, его передергивала судорога, какое-то невероятное напряжение копилось и нагнеталось в нижней части живота и в тазе. Он корчился и извивался. Что это было- Может это что-то смертельное- Он не знал, но остановиться невозможно, дальше, дальше, все помутилось, красная пелена застлала глаза, спирало дыхание, и вдруг страшная боль, от которой, казалось, сейчас помутится рассудок, пронзила его. Это было так ужасно, так невыносимо... А когда он пришел в себя, то заметил, что на кончике его полового члена выступила капелька прозрачной жидкости. Ведь ему было только пятнадцать.
И это вовсе была не смерть. Это был оргазм. А он стал... онанистом. И он сделал то, что в их среде считалось пределом позора. И если бы кто-нибудь узнал об этом - он бы, наверное, покончил с собой. Ибо ничего позорнее и омерзительнее в их среде не было. Дальше уже шло людоедство. И страшный стыд охватил его, когда до него дошел этот факт. Ему казалось, что все узнают об этом, что у него на ладошках вырастут волосы - он всерьез верил этой побасенке, что у онанистов на ладонях растут волосы. "Никогда больше этого не случится", решил он. Увы, это случилось еще много, боже, как много раз, как часто он давал себе зарок, какие он переносил муки в попытках избавиться от этой позорной, как он тогда считал, привычки. Как он страдал от этих бесплодных мук борьбы с самим собой, от постоянного страха, что его позорная тайна раскроется. И эта двойная грязь - похабщины окружающей жизни и грязь собственной тайной мастурбации отравили всю его молодость и юность, она до сих пор вся в брызгах спермы, заливающей его живот, заливающей его трусы стоит в его воспоминаниях. Иногда ему удавалось страшным усилием воли воздерживаться месяц, другой, но затем все повторялось, вновь чуть ли не каждый день, стиснув зубы от самоотвращения и, проклиная себя, опорожнял свои яички. Что здесь было - повышенная функция желез, повышенное воображение - он не знал. Но все его возбуждало, малейший, их ласки, и оргазм иногда возникал даже под действием только этих сладостных картин. Балет, кино, книги, разговоры, живопись - все могло стать источником сексуального возбуждения, и как глупы те, кто считают, что только обнаженные женщины и порнографические сцены могут возбудить юношу или молодого человека. Да если человек сексуально повышенно возбудим, то даже на "Сказании о земле Сибирской" он сможет возбудиться.
Он долго не мог сойтись с женщиной. Ведь все медицинские книжки в один голос твердили, что онанизм - губительный яд, что онанист не способен на нормальные половые отношения с женщиной. И много раз он чувствовал, что женщина уже готова отдаться ему, надо только... и хотя он ощущал свою полнейшую готовность сделать все, что она жаждет от него, но воспоминания об этих гнусных медицинских книжках, их грозные пророчества, что онанист не способен на нормальный секс с женщиной - это останавливало его, и он уходил со свидания еще в большем отчаянии, и рыдая от злости и ненависти, удовлетворял себя сам. Так эта гнусная медицина усугубляла страдания людей, с тех пор навсегда он сохранил ненависть к социалистической медицине, которую более точно можно было назвать антимедициной, и он всегда думал, неужели эти горе-сексологи не знали, что юношеский онанизм является скорее нормой, что скорее отклонением является противное... И он давал себе слово, что на следующий раз он будет решительней, но страх вновь оказывался сильнее его, страх опозориться перед женщиной - наверное, самый большой в молодости страх, который может сильней страха Матросова перед дулом дзота.
Первая его женщина... Боже он до сих пор отчетливо помнит эту глупую историю из пошлого водевиля. Ему уже 22. На танцах он знакомится с девицей. Провожание после танцев. Темный закоулок школьного двора. Школьное крылечко. Поцелуи. Рука на груди. Рука на бедре. Рука под лифчиком. Рука под платьем. Рука под трусиками. Весь ритуал многажды отработанный. И на котором он всегда останавливался. Но здесь он решился и как в омут бросился, повалил ее прямо на ступеньки крылечка, лихорадочно стащил с нее трусики, она не очень-то сопротивлялась, но, не успев даже донести свой половой орган до вожделенных глубин, только коснувшись им волосков на лобке, как тот лопнул, и струя белой жидкости залила ее живот, ноги и платье, буквально затопив бедную девчонку. Она вскочила и, бросив ему что-то вроде "У, ебарь несчастный", побежала от него прочь в темный переулок. А он так и остался на крылечке просветительского учреждения, его разбирал смех, но и удовлетворение, пусть ничего не получилось, но что-то он преодолел.
Впрочем, и со второй женщиной обстояло не лучше. Он куда-то в беспамятстве совал свой половой орган, по-видимому, совсем не туда, ибо никакого опыта у него не было, в общем, после этого она уже не пожелала встречаться с ним.
И, наконец, появилась Люда. С нею он узнал, наконец, нормальный секс. Но боже, что это был за убогий секс. Это было совсем не то, о чем он мечтал и грезил, что так представлял в своих сладострастных видениях. Он даже иногда думал, что онанизм лучше такого секса. Все было постыдно и противно. Он тискал ее в темноте, валил на кровать, быстро засовывал свою плоть в провал влагалища, и все это беззвучно, быстро как кролик, даже не снимая с себя одежды, совершал свой сексуальный "танец", а потом захлестывала волна отвращения к себе и своей сексуальной партнерше, он стремился поскорее убежать, любое прикосновение после опорожнения яичников казалось ему неприятным и омерзительным, как прикосновение жабы. И он спрашивал себя, неужели это и есть то, что так воспевали поэты- Эту гадость и нечистоплотность- И он убегал от нее с решимостью не возвращаться к ней никогда, но наступало время, вновь переполнялся сосуд половой страсти, он шел к ней и все
повторялось в том же безрадостном омерзении. Они же были такими неопытными. Кому было их учить- Кому рассказать, как прекрасен секс - это песня, которую можно спеть "Тру-ля-ля", а можно вывести "Катюшу" или шлягер Элвиса Пресли. Но кому было учить их этой "музграмоте"- Никто не написал для них нот, поэты не сочиняли для них стихов, никто не раскрыл своих чувств перед ними в произведении искусства, разве что базарные продавцы порнооткрыток. Секс - это блядство. Секс - это блядство. Вот что слышали они со дня своего рождения. И только штамп госучреждения и "серьезные намерения" по производству будущего защитника родины могут, и то с натяжкой, превратить это блядство в нечто допустимое для строителя коммунизма, да и то под глубочайшим покровом ночи и в строго утвержденных формах. Да о чем тут говорить, если однажды его знакомый мужчина пятидесяти лет признался, что в жизни, хотя был женат уже тридцать лет и имел троих детей не видел п... собственной жены.
И вот теперь с Галочкой Давыдовой он проходил, вернее, они проходили свои университеты сексуального действа, скорее, впрочем, гимназический курс, который они одолевали экстерном, постигая все интуитивно и наперекор всей той мрази и всему тому незнанию, что вложили в них с детства, наперекор тому воздуху, которым они дышали и продолжали дышать. Ведь секс - это целый мир, целая система, в которой половой акт - центральное светило, ласки, поцелуй - большие и малые планеты, кометы и астероиды этого мира, его эфир - любовь и акт оргазма - как коллапс этого мира или падение в черную дыру, где время сжимается в ничто и одновременно растягивается до бесконечности. И они были изгоями этого мира, обесчещенными и распятыми на дыбе позора сексуальных мучений. А теперь они постигали его в свободном полете вдвоем, его большие и малые тайны. И все здесь было полно значенья. Они учились ласкать друг друга, открывая на теле друг друга точки возбуждения, учились касаться этих точек, учились, как новорожденные учатся ходить, ласкательным движениям по коже лица, груди, ног, живота, они учились поцелуям, захватывающим дыхание, учились половому акту, где все важно и имеет бесконечное количество оттенков, скрытых для непосвященных в тривиальном детстве. Все имело значение, ритм и темп совместных телодвижений, амплитуда и направление, он учился бессловно выражать свои чувства любви, признательности и нежности языком движений полового члена внутри прекрасной темницы. И они открывали, как красноречив может быть он в этом акте, как много могут сказать его ласкающие прикосновения к половым губам и стенкам влагалища, как грубо и жестко он может распирать его и грубо стучать и ломиться в какие-то самые глубинные и сокровенные пространства, он может быть ворчлив и укоризненен, он многое может, и слова его ясны для тех, кто чувствует, ощущает и понимает азбуку и язык сексуальных предначертаний.